Горшок 

Вот ты говоришь, у нас народ леной… А послухай-ко, што в нашей стороны деетца. Этаких леных-то поискать да и поискать... Так и норовят дило-то на чужи плечи столконуть — самому бы только не дилать. Вот этаки-то муж с женой и жили у нас в деревне. Уж таки лены, таки лены были изо всей округи. И дверь-то в избу николи на крюк не закладывали... «Да притка ево возьми!.. Утром-то вставай, да руку и протягивай, да упять ево скида-вай... Да и так живе!»

Вот этака-то баба и свари каши... А уж и каша задалась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отвалилася. Выняла этта баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила, съили кашу облизаючись. Глядь, а в горшке-то этак сбочку да на донышке и приварись каша-то, мыть горшок-то надобно. Вот баба и говорит мужику:

— Ну, мужик, я свое дило сдилала — кашу сварила, а горшок теби мыть!

— Да полно-ко! Мужиково ли дило горшки-то мыть?! и сама вымоешь!

—А и не подумаю!

—А и я не стану...

— А не станешь — дак и так стоит!..— Сказала баба, сов горшок-то на шесток, а сама на лавку... Стоит горшок не мытой...

— Баба, а баба! а вить горшок-то не мытой стоит...

— А чья череда — тот и мой, а я не стану...

Достоял горшок до ночи... Ладит мужик спать ложитца, лезет на печь-то, а горшок все тутотка.

— Баба, а баба! надобно горшок-то вымыть!

Взвилась баба вихорем:

— Сказано — твое дило — ты и мой!..

— Ну, вот што, баба! уговор дороже денег — кто завтра первой встанет, да перва слово скажет — тому и горшок мыть!..

— Ладно, лезь на печь-ту, там видно буде!..

Улеглися. Мужик-то на печи, баба на лавки. Прошла темна ноченька... Утром-то никто и не встае!.. Ни тот, ни друга и не шелохнутца — не хотя горшка-то мыть. Бабы-то надоть коровушку поить, доить да в стадо гнать, а ена с лавки-то и не крятатца... Этта соседки коровушек-то прогнали...

— Господи помилуй! што это Маланьи-то не видать... Уж все ли по здорову?!

— Да, быват, позапозднилась... обратной пойдем — не встретим ли...

И обратно идут — нет Маланьи...

— Да нет уж!.. видно, што приключилося!

Ближняя-то суседка и сунься в избу... Хвать! и дверь не заложена... Не ладно штой-то!.. Вошла, перехрестилась.

— Маланья, матушка!..

Ан, Баба-то лежит на лавке... во все глаза глядит, сама не шелохнетца...

— Пошто коровушку-то не прогоняла? Ай понездоровилось?

Молчит баба...

— Да штой-то с тобой приключивши-то? Почто молчишь-то?!

Молчит баба, што зарезана...

— Господи помилуй?! Да где у тя мужик-то?! Василий... а Василий!..

Глянула на печь-то — а Василий тамотко лежит... глазы открыты, а не ворохнетца...

— Што у тя с женкой-то?! Ай попритчилось?..

Молчит мужик, што воды в рот набрал... А эфто, вишь ты, никому горшка мыть не охота, не хотя перво словечушко молвить...

Всполошилась суседка.

— Оборони, Господь, не напущено ли!.. Пойтить сказать бабам-то...

Побежала по деревни-то.

— Ой, бабоньки! не ладно вить у Маланьи-то с Василием... Пойди-тко, погляди — лежат пластом одна на лавки, другой на печи... Глазыньками глядят, а словечушка не молвят... Уж не порча ли напущена?!

Прибежали бабы, почитай все собралися. Лоскочут коло Маланьи да Василия.

— Матушки! да што это с вам подеялось-то?.. Маланьюшка!.. Васильюшко!.. Васильюшко... Маланьюшка... Да пошто молчите-то?! Што приключивши-то?!

Молчат... молчат обое, што убитые.

— Да беги-тко, бабы, за попом! Отчитывать надобно... Дило-то оно совсим неладно выходит.

Сбигали. Пришел батюшко-то.

— Што тако, православные?..

— Да, вот, батюшко, штой-то попритчивши. Лежат обое — не шелохнутца... Глазыньки открыты, а словечушка не молвят... Уж не попорчено ли? Не отчитывать ли?

Батюшко бороду расправил, да к печки:

— Василий! раб Божий! Што приключивши-то?..

Молчит мужик... Поп-то к лавки.

— Раба Божия! Што с мужем-то?..

Молчит баба...

— Да уж не отходну ли читать? Не за гробом ли спосылать?

Молчат, што убитые...

Бабы-то этта полоскотали, полоскотали, да и вон из избы-то. Дило-то оно не стоит... кому печка топить, кому ребят кормить... у ко-во цыплятка, у ково поросятка... А батюшко-то:

— Не-е, православные, уж этак-то оставить их боязно... Уж посидите кто-нибудь.

Той нековда, другой нековда, энтой времячка нет...

— Да вот,— говорят,— бабка-то Степа-нида пущай и посидит... Не ребята и плачут... Одная и живе...

А эта-ка бабка Степанида рученкой подперлась, поклонилась.

— Да не-е, уж, батюшко... нонече даром-то никто работать не стане. А положь жалованье, так посижу...

— Да како же те жалованье-то положить? — спрашивает батюшка. Да повел этак глазам-то по избе... А у двери-то и висит на стенки рва-а-ная Маланьина кацавейка. Вата клоками болтаетца.

— Да вот,— говорит батюшко,— возьми кацавейку- то. Плоха, плоха — а все годитца хоть ноги прикрыть...

Только этта, жаланныи вы мои, батюшко-то проговорил, а баба-то, што ошпарена, скок с лавки-то. Середь избы встала, руки в боки.

— Да эфто што же такое,— говорит,— мое-то добро... да не помираю ешшо. Сама поношу, да из теплыих-то рученок кому хочу, тому и отдам.

Ошалели все... А мужик-то этак тихонько ноги-то с печи спустил, склонился, да и говорит:

— Ну вот, баба, ты перво слово молвила, теби-ка и горшок мыть.

Так батюшко-то плюнул, да и вон пошел...

Так вот, матушки вы мои, какой народ на билом свиту бывает...

    А нигде, как у нас под Устюжной!

 

К оглавлению новгородских сказок

На первую страницу

Сайт создан в системе uCoz